Вечеринка в саду [сборник litres] - Кэтрин Мэнсфилд
Гостиная была длинной и узкой, со стеклянными дверьми, выходившими на веранду. Кремовые обои с узором из золотистых роз, простая темная мебель, когда-то принадлежавшая старой миссис Фэйрфилд. У стены – небольшое пианино с резной крышкой, покрытой плиссированным желтым шелком. Над ним – картина Берил, написанный маслом букет клематисов, как будто бы чем-то удивленных. Каждый цветок был размером с небольшое блюдце, а его серединка напоминала изумленный глаз в черном окаймлении. Комната была еще не полностью готова. Стэнли в глубине души мечтал о честерфилдском диване и двух приличных креслах. Линде же гостиная нравилась такой, как есть.
Два больших мотылька влетели в окно и закружились вокруг лампы.
Улетайте, пока не поздно. Летите же скорей.
Но они продолжали кружиться, и казалось, что на своих беззвучных крыльях они принесли с собой тишину и лунный свет…
– У меня два короля, – сказал Стэнли. – А у тебя?
– У меня тоже кое-что есть, – ответила Берил.
Линда перестала качаться в кресле и встала. Стэнли посмотрел на нее:
– Что-нибудь стряслось, дорогая?
– Ничего. Хочу найти маму.
Она вышла из комнаты и, стоя внизу лестницы, позвала мать, но та ответила с веранды.
Луна, которую Лотти и Кези видели из телеги, была полной, и дом, сад, Линда, миссис Фэйрфилд – все было залито ослепительным светом.
– Я разглядывала алоэ, – сказала миссис Фэйрфилд. – Думаю, оно зацветет в этом году. Посмотри на верхушку. Это бутоны или просто так падает свет?
Они стояли на ступеньках, высокий травянистый островок вздымался как волна, и казалось, что алоэ плывет, точно корабль с поднятыми веслами. Яркий лунный свет стекал с весел словно вода, и зеленые волны блестели росой.
– Ты тоже это чувствуешь? – спросила Линда у матери тем особенным голосом, которым женщины разговаривают друг с другом по ночам, словно во сне или из глубины пещеры. – Что оно приближается?
Она вдруг представила, как ее вытаскивают из ледяной воды на лодку с поднятыми веслами и мачтой, покрытой готовыми проклюнуться почками. Теперь они гребут быстро, лодка проносится над верхушками садовых деревьев, над пастбищами и темными кустами. И она услышала, как кричит гребцам: «Быстрее! Быстрее!»
Это видение казалось гораздо более реальным, чем возвращение в дом, где спят дети и Стэнли играет в криббедж с Берил.
– По-моему, это бутоны, – сказала она. – Давай спустимся в сад, мама. Мне нравится это алоэ. Нравится больше всего из того, что здесь есть. И я уверена, что буду помнить его еще долго после того, как забуду все остальное.
Она взяла мать под руку, и они спустились по лестнице, обошли островок и оказались на главной дороге, что вела к парадным воротам. Глянув вниз, она заметила длинные острые шипы, окаймлявшие листья алоэ, и при их виде у нее замерло сердце… Ей так нравились длинные острые шипы… Никто не осмелился бы приблизиться к такой лодке или последовать за ней.
«Даже мой ньюфаундленд, – думала она, – которого я так люблю в дневное время».
Она действительно любила его – и восхищалась им, и уважала. Больше всех в мире! Она так хорошо знала его, он был воплощенная искренность и преданность, и при всей своей практичности он был ужасно прост, его было легко порадовать и легко обидеть…
Если бы только он не бросался на нее, не производил столько шума и не смотрел на нее таким жадным, любящим взглядом. Он был слишком сильным для нее; она всегда, с самого детства, ненавидела тех, кто бросается на нее. Бывали моменты, когда он пугал – по-настоящему пугал ее, и она только что не кричала во весь голос: «Ты меня убиваешь!» В такие моменты ей хотелось говорить ему самые грубые, жестокие вещи…
– Ты же знаешь, я очень хрупкая. Тебе известно, что у меня больное сердце и доктор сказал, что я могу умереть в любой момент. И я уже родила тебе троих…
Да, да, это была правда. Линда вырвала свою руку из материнской. При всей своей любви, уважении и восхищении она ненавидела его. Каким нежным он становился после таких моментов, каким покорным, каким заботливым. Он готов был сделать для нее все, что угодно; он жаждал служить ей… Линда произносила слабым голосом:
– Стэнли, не мог бы ты зажечь свечу?
И в ответ раздавалось радостное:
– Конечно, моя дорогая. – Он вскакивал с постели так, словно собирался запрыгнуть на луну ради нее.
Вдруг все стало ясно как никогда. Перед ней предстали все ее чувства к нему – отчетливо и точно, одно реальнее другого. И среди них была та ненависть, такая же реальная, как и все остальные. Она могла бы разложить свои чувства по маленьким пакетикам и подарить их Стэнли. Ей очень хотелось вручить ему тот, последний, чтобы удивить. Хотелось взглянуть ему в лицо, когда он откроет его…
Она обхватила себя за плечи и залилась беззвучным смехом. Все было так абсурдно, что над этим оставалось только смеяться. И откуда у нее эта маниакальная привязанность к жизни? Ведь это действительно мания, подумала она, издеваясь и смеясь над собой.
«Чего ради я так берегу себя? Я должна рожать детей, а Стэнли – зарабатывать деньги. И дети, и сады будут расти всё больше и больше, и в них будут целые флотилии кораблей алоэ мне на выбор».
Она шла, склонив голову, не обращая ни на что внимания, но вдруг огляделась вокруг. Они стояли у красных и белых камелий. Красивые темные листья, украшенные светлыми круглыми цветами – они сидели среди них словно красные и белые птахи. Линда сорвала листочек вербены, помяла его пальцами и протянула руку матери.
– Восхитительно, – произнесла миссис Фэйрфилд. – Ты замерзла, милая? Ты дрожишь, и руки такие холодные. Нам лучше вернуться домой.
– О чем ты сейчас думала? – спросила Линда. – Расскажи.
– Я не думала ни о чем особенном. Когда мы шли мимо сада, я думала о фруктовых деревьях и о том, получится ли у нас сварить много варенья этой осенью. В огороде – роскошные кусты смородины. Я только сегодня их заметила. Хотелось бы до отказа забить полки в кладовой нашим собственным вареньем…
XII
«Дорогая Нэн,
Свинство, что я до сих пор тебе не написала, но у меня не было ни единой свободной минутки, милая, и даже сейчас я так устала, что с трудом вывожу буквы.
Что ж, самое трудное позади. Мы вырвались из головокружительного водоворота города, и я не представляю, что мы когда-либо вернемся, потому что мой зять купил этот дом, по его собственному выражению, “со всеми потрохами”.
В каком-то смысле, конечно, это ужасное облегчение, потому что он грозился перебраться в деревню с тех пор, как я переехала к ним, и должна сказать, что дом и сад невероятно хороши – в миллион раз лучше, чем та отвратительная каморка в городе.
Но для меня это конец, дорогая. Если бы ты только знала! Да, у нас есть соседи, но это фермеры – здоровенные неотесанные мужланы, которые, кажется, доят своих коров днями напролет, и две ужасные дамы с кроличьими зубами, которые принесли нам сконы, когда мы переезжали, и заявили, что будут рады помочь. Моя сестра живет в миле от нас, но не знает здесь ни души, и я уверена, что нас ждет то же самое. И уж точно никто никогда не приедет навестить нас из города, потому что хоть сюда и ходит омнибус, но это жуткая старая дребезжащая штука, обтянутая черной кожей, так что любой приличный человек скорее умрет, чем проедет в ней шесть миль.
Такова жизнь. Печальный конец для бедной малышки Б. Через год или два я стану ужасным пугалом и приеду к тебе в макинтоше и соломенной шляпе, повязанной белой шелковой вуалью из крепдешина. Красота!
Стэнли говорит, что теперь, когда мы устроились – а после самой ужасной недели в моей жизни мы действительно устроились, – он собирается приглашать по субботам после обеда несколько мужчин из клуба, чтобы
